Уход деревенского жителя из родных мест в художественном осмыслении Ф.А. Абрамова и Е.И. Носова

Автор: главный научный сотрудник Романов С.С.

Аннотация. В статье анализируются художественные приёмы, позволяющие Фёдору Абрамову создать контраст между характерами Михаила Пряслина и Егорши Суханова, исследуется трансформация авторского отношения к проблеме миграции сельского населения в город в рассказах Е.И. Носова от «Потравы» до «Алюминиевого солнца», предпринимается попытка обнаружить точки соприкосновения в осмыслении этого процесса двумя писателями.

Ключевые слова: малая родина, деревенская проза, Фёдор Абрамов, Евгений Носов, «Две зимы и три лета».

Евгений Иванович Носов – младший товарищ Фёдора Абрамова. Понятно, что писателями-фронтовиками пятилетняя разница в возрасте может восприниматься только как символическая, но Фёдор Александрович в письме Носову от 10 сентября 1971 года находит повод о ней напомнить. «Да, брат, годы…» – констатирует он и с некоторой долей иронии и самоиронии добавляет: «Ты-то ещё молодой, а мне-то уже на шестой пошло…» [1; 274]

Абрамов и Носов принадлежат к числу авторов, которые были определены в группу писателей-деревенщиков. По-моему, ни один прозаик из тех, кого туда включили, не был доволен таким распределением. Евгений Носов в 1975 году на 4-м съезде писателей РСФСР заявил, что хотя и черпает вдохновение в «поэзии русских деревень», но не разделяет такой искусственной градации. 5 лет спустя он по тому же поводу выскажется более жёстко: существуют просто писатели и просто поэты, свободные граждане литературы, которые вольны избирать любую тему, и никто с них ничего за это не спросит, и существуют «деревенщики», с которых спрашивает- ~82~ ся многое. «Правда, – замечает Евгений Иванович, – говорят, что назвали нас так вроде бы не совсем удачно, обещали чем-то заменить это название, но оно так и присохло. Ходить в «деревенщиках» уже тем неудобно, что за провинность одного из нас критики секут всю деревенскую прозу оптом… Сколь помню послевоенную «деревенскую прозу», с самого её зарождения (а родоначальником таковой справедливо будет считать Валентина Овечкина), столь же давно подвергается она на своём пути постоянным нападкам всякого рода перестраховщиков и ревностных радетелей бесконфликтности в литературе». [5; 367–368]  Носов напоминает всем, что нападки эти начались ещё с самого Овечкина, когда тот написал повесть «С фронтовым приветом», продолжились, когда он создал первые главы «Районных будней», а впоследствии попытки выправить творческое русло писателя неоднократно предпринимались по отношению к таким зрелым мастерам, как Александр Яшин, Фёдор Абрамов, Василий Белов, Виктор Астафьев, Василий Шукшин, Сергей Залыгин.

Виктор Платонович Некрасов, более чем на 10 лет опередивший мощнейшую оттепельную волну произведений о войне романом «В окопах Сталинграда», создал в 1983 году, уже находясь за пределами Советского Союза, повесть «Саперлипопет» с подзаголовком «Если б да кабы, да во рту росли грибы». Там он предпринял попытку всю советскую писательскую массу поделить на несколько категорий. Одна из них у Некрасова называется «Правдоискатели»: «Найдя, поведывают её, правду. Не всю, конечно, об этом не может быть и речи, но врать и лакировать ни в какую! Область, охватываемая этими авторами, в основном деревня. Тут почему-то некая поблажка. Этим писателям даже улыбаются, пытаются приручить, заманить к себе, награждают премиями… Явление новое, обнадёживающее». [4; 305] Понятно, что «правдоискателями» Виктор Платонович называет именно писателей-деревенщиков, и предложенное им слово, думается, Абрамова, Носова, Астафьева, Белова и других авторов устроило бы в большей степени, нежели «присохшее» к ним название. Правда, справедливости ради, заметим, что в 1983-м году, когда была написана повесть «Саперлипопет», это «явление» было по-прежнему обнадёживающим, но уже далеко не новым.

После выступления в студии Останкино и отклика на него Носова Фёдор Александрович написал Евгению Ивановичу письмо, проникнутое болью за состояние нашей деревни и за то, что многое из сказанного им до телезрителей не дошло: «А останкинское дело, скажем прямо, было не из лёгких. Во-первых, публика разнокалиберная, а во-вторых, шутка ли это – честный разговор о деревне, о нашей «экономной» экономике! Ей-богу, с меня сто потов сошло! Да и молотил я сколько, думаешь? 4 часа! И без передыху. В общем, всё острое и живое вырезали, а я таки порой раскручивался на всю катушку…

Причина всех бед наших – существующий порядок вещей. Пока земля будет обезличена, пока у неё не будет хозяина, вернее, пока сельский житель не будет хозяином, до тех пор мы из бардака не вылезем». [1; 274]

Наши писатели-деревенщики в подавляющем большинстве случаев уход сельского жителя из родных мест, мягко говоря, не приветствовали. Это не обязательно должен был быть переезд в город – речь могла идти и просто о работе за пределами своего колхоза. Такие ситуации наша деревенская проза чаще всего трактовала как измену малой родине. И это несмотря на то обстоятельство, что те же самые деревенщики продемонстрировали советскому читателю: деревенский житель был доведён до последней степени унижения и, как только появилась такая возможность, постарался обосноваться подальше от колхозов. В итоге образовался в отечественной прозе второй половины ХХ века своеобразный замкнутый круг: жить так, как живёт деревня, просто невозможно, а покидать деревню нельзя по причинам этического характера. В связи с вышесказанным, вопрос «Что делать?» в деревенской прозе остался открытым. Показать писатели-деревенщики могли многое, но посоветовать сельскому жителю получалось в основном одно: надо разделять судьбу своей малой родины во всех её бедах.

В результате любые попытки сельчан найти достойный заработок на стороне у авторов, воссоздававших подобные ситуации, вызывали протест. В качестве примера напомню, что Василий Белов не позволил своему Ивану Африкановичу даже доехать до Мурманска, куда герой повести «Привычное дело» отправился было вслед за шурином, а затем наказал его самым суровым образом: расплатой за это вынужденное бегство стала смерть жены Катерины.

Фёдор Абрамов массовый уход деревенских жителей из родных мест воспринимал как трагедию. Среди его многочисленных заметок к роману «Две зимы и три лета» есть и такая: «Мужик, который вынужден покинуть деревню. Страшная драма… Вынужденное бегство из деревни – страшнее всех драм, пережитых крестьянами (в том числе в 30-м году). Об этом нигде не сказано. Деревня стала мачехой». [2; 627]

В романе «Две зимы и три лета», опубликованном в первых трёх номерах «Нового мира» за 1968 год, Фёдор Абрамов демонстрирует, как образуется и всё увеличивается трещина в отношениях между Михаилом Пряслиным и Егоршей Сухановым-Ставровым. Это происходит в том числе и из-за того, что один из них чувствует нерасторжимую связь с малой родиной, а второй умеет хорошо устраиваться в жизни, и для него вопрос, где жить и работать, не принципиален.

Твардовский в письме Абрамову от 29 августа 1967 года сказал много хорошего о романе «Две зимы и три лета», но и замечаний, не всегда справедливых, там тоже немало. Егоршу Александр Трифонович характеризует так: «жуликоватый» и «прожиточный», но и симпатичный, вопреки, может быть, намерениям автора». [10; 258] А к образу Михаила Твардовский предъявляет немало претензий. Причём главный редактор «Нового мира» прекрасно понимает, каково авторское отношение к герою: «Михаил Ваш – авторская проекция «идеального героя», молодого человека, вопреки всему не теряющего привязанности к земле, к деревне, беззаветного труженика её, вознаграждаемого одними бедами, лишениями, просто муками мученическими». [10; 258] Однако это понимание не мешает Твардовскому обнаруживать неубедительность и фальшь в поведении Михаила: «Но если он живет расчётом, как не дать погибнуть семье, оставшейся на его попечении после гибели отца на фронте, то удерживающее его на земле колхозной чувство долга могло ещё действовать во время самой войны, а уж после войны, простите меня, читатель не может поверить, что находятся еще дураки, убивающиеся за пустопорожний трудодень, имея возможность по самой крайности заработать хотя бы в леспромхозе 10 руб. в день, т. е. 10 килограммов хлеба, которых он и в месяц не зарабатывает в колхозе. Соображения о том, что, мол, кто же будет землю пахать, в таких случаях несостоятельны – речь идёт о жизни его горячо любимых близких, да и о собственной молодости, которая тоже и есть хочет, и хочет приодеться, и т. д. Противопоставление ему весёлого пройдохи Егорши, доведенное до разрыва дружбы, неправомерно: парень как парень,– рыба ищет, где глубже… И когда этому противопоставлена некая «власть земли», тяготеющая над Михаилом, то – как хотите – здесь Вы, правдолюбец без кавычек, вступаете в фальшь, в неправдоподобие». [10; 258–259]

Когда 27 сентября 1967 года состоялось обсуждение романа в «Новом мире», то Абрамов выразил несогласие с замечаниями о характере Михаила и о чрезмерном использовании в произведении диалектизмов. И всё же Твардовский заставил автора искать дополнительные объяснения того, почему Михаил не покинул семью и колхоз. Об этом свидетельствуют заметки, сделанные Абрамовым 2 и 3 апреля 1979 года, когда уже была окончена вся тетралогия: «Работа Михаила в колхозе. А почему не в леспромхозе? Ведь там лучше платят. Михаил знает, понимает это. Но лесозаготовки его не увлекают – не очень нравится валить лес. Выращивать бы лес, это по нему. А валить, таскать – что интересного?» [2; 629] Такое объяснение выглядит не очень убедительно, это явно понимает и сам автор, поэтому потом выкладывает уже всё начистоту: «Называйте его как хотите. Дураком, болваном, кретином, ещё какие прозвища есть, но не может он летом без поля, без сенокоса. Таким рождён. Ведь были же раньше крестьяне, которые любили всё это. И он из той самой породы». [2; 629] А принципиальное отличие Михаила от Егорши Абрамов формулировал так: «Егорше всё равно: лес валить так лес, на тракторе – ещё лучше. А он любит землю… Не платят – вот это плохо. А так, он бы и не думал… Но платить когда-нибудь будут… Сомнения заглушал работой». [2; 630]

Разумеется, тема ухода деревенского жителя из родных мест и в творчестве Е.И. Носова получила своё осмысление. Причём можно говорить не только о наличии этой темы в творчестве Евгения Ивановича, но и об определённой эволюции способов её раскрытия. В рассказе «Потрава» (1966) Носов показывает человека, покинувшего родной колхоз, как фигуру нравственно ущербную. Игнат Заваров оставляет деревню Сапрыковку в 1945 году, когда надежда на то, что главные трудности уже закончились, в обществе ещё была сильна. Он устраивается объездчиком, и у него вроде бы есть своя правда: ведь колхозная жизнь не даёт возможности работать на своё, а не чьё-то благо. Здесь же Заваров не только не бедствует, но даже чувствует себя важнейшим в степи человеком: «Заповедных сожителей Игнат не принимал всерьёз и про себя думал о них снисходительно и скептически. Вся их наука казалась ему детской игрой». [6; 116] Но уготавливает автор своему герою участь незавидную: Игнат в процессе выполнения возложенных на него обязанностей до смерти избивает сапрыковского дурачка Яшку. Этот мужик косит в степи траву и пытается объяснить Игнату, что делает это только потому, что другого выхода у него не осталось: «Луга позапахали, в колхозе без сенов бедуют. Пасти негде, косить нечего… А у меня их пятеро, окромя самого да бабы…» [6; 119] Когда же он убеждается, что эти аргументы на объездчика не действуют, Яшка предъявляет ему обвинения, в которых явно слышится голос не только говорящего, но и самого автора: «Я не бёг…Я с колхозом жил. Хорошо ли, плохо, жил… Помогал… Всё делал… Моего поту там полито… А ты – убёг… Укрылся… В овраг спрятался… Разве ты степь стерегёшь? Ты себя стерегёшь… Своё житьё… Власти над собой не знаешь… Сам на других покрикиваешь…» [6; 120] В своей последней фразе Яшка называет Игната «волком овражным», и, конечно, здесь поневоле возникают параллели с тургеневским «Бирюком», с той только разницей, что авторская оценка характера Заварова никаких сомнений не вызывает. Носов демонстрирует трагическим финалом, что Игнат перешёл из разряда жертв системы в разряд людей, облечённых властью, и, как следствие, стал не подчиняться насилию, а сам его творить. Конечно, колхозная жизнь тяжела до невозможности, но уход из деревни, как следует из рассказа, всё равно аморален.

Ситуации, внешне схожие с той, которую мы видели в «Потраве», в более поздних произведениях Носова будут уже наполняться несколько иным смыслом. Категоричность в оценке человека, покинувшего малую родину, сменится попыткой более объективно взглянуть на его судьбу, более пристально разобраться в причинах, толкнувших его на такой шаг. В рассказе «Пятый день осенней выставки» (1967) Носов вновь обращается к судьбе человека, исчезнувшего из колхоза, но уже совсем не для того, чтобы показать его нравственную несостоятельность. Напротив, весь ход повествования опровергает реплику телятницы Доньки в адрес Клавдюхи – бывшей доярки и нынешней официантки: «Вот пусть и поприслуживает… За красивой жизнью погналась». [7; 159] О «красивой» жизни после вынужденного бегства из колхоза читатель узнаёт от самой Клавдюхи: «Столько потом натерпелась. И в копне ночевала… И на вокзале… И в няньках была, тарные ящики сколачивала, асфальт заливала, пока ногу смолой не ошпарила… А сколько углов по чужим домам да баракам пересчитала». [7; 164] Здесь мы при определённой внешней схожести событий всё же сталкиваемся совсем с другой историей, нежели та, что была представлена в «Потраве». Человек изгоняется из деревни помимо его собственного желания, а главная роль в доведении девушки до побега из родных мест принадлежит председателю колхоза. Иван Тихонович, узнав, что Клавдюха подливала в молоко разведённый мел, грозит ей судом, после чего она больше домой не возвращается. А ведь на этот шаг Клавдюха решилась только потому, что надеялась получить чуть больше муки для вверенных ей коров. «А я ни капельки себе тогда не брала, – рассказывает Клавдюха передовой доярке Анисье Квасовой. – А Иван Тихоныч как окрысился… А я ведь как думала… Думала, замерят у меня молока побольше и муки набавят. Всем коровам дают, а моим не дают. А мне самой – зачем? Сколько лет прошло, а всё обидно…» [7; 165] В конфликте Клавдюхи с председателем автор явно на её стороне. Конечно, открыто Носов об этом не говорит – не в его правилах врываться в художественные тексты с прямыми авторскими оценками – но догадаться, как он относится к Ивану Тихонычу, труда не составляет. Чего стоит хотя бы портрет председателя: рисуя его, Носов неожиданно начинает употреблять «архитектурную» лексику, будто создаётся не портрет, а экстерьер или интерьер, и такое несоответствие не оставляет у читателя сомнений в том, что автору этот герой далеко не симпатичен: «Лицо у Ивана Тихоновича просторное, нарощенное с боков и с низу, под подбородком, и всё, что на нём было размещено – и круглые, глубоко запрятанные глазки, и вперёд устремлённый нос, и жёсткий посевчик усов, – всё кучно располагалось на самой середине лица, в то время как вокруг ещё оставалось много пустого, незанятого места». [7; 157] Этот рассказ даёт представление не о вине человека, ушедшего из деревни, а о его беде и о том, что в город сельские жители перебираются в силу различных причин и вовсе не обязательно по своей воле.

Пожалуй, самое развёрнутое высказывание Евгения Ивановича на тему миграции сельского населения в город – его художественно-публицистический рассказ «На дальней станции сойду» (1984). Здесь автор даёт волю своему социально-философскому мышлению и от первого лица рассуждает, какие потери и обретения несёт этот процесс. Потерь, по Носову, значительно больше. Писатель представляет городское счастье в виде коня с розовой гривой и делит жаждущих на него забраться сельских жителей на три категории: на тех, кто уже на коне; тех, кто занёс ногу в стремя, и тех, кто только пытается ухватиться за конский хвост. При этом Носов не задаётся вопросом, зачем этим людям город. Его больше интересует вопрос: нужны ли эти люди городу? Полезны ли ему эти «стихийные тысячи»? Хоть автор и подчёркивает, что однозначного ответа у него нет, но его размышления подталкивают читателя к следующему выводу: тех, кто на коне, то есть прочно обосновался в городе, обретя не только квартиру, но и производственный навык, из числа этих тысяч – явное меньшинство. А вот с постоянным присутствием в городе представителей двух других категорий Носову смирить- ~87~ ся трудно, ибо в их отношениях с малой родиной писатель выявляет один главенствующий мотив: «Глаза б мои на всё это не глядели…» Рвануть куданибудь, от деревни подальше, а там видно будет. «Чего же хотят эти парни и девчата? – задаёт вопрос автор, и сам же отвечает: – Вряд ли они знают. А вот чего не хотят – знают определённо: не хотят больше жить в своих исконных местах». [8; 218] Не верит Евгений Иванович, что люди, покидающие деревню исключительно по протестным причинам, способны стать подлинными горожанами-тружениками: «Мастерство – это не просто ловкость рук, но и труд души». [8; 222] Процесс массового переселения сельчан в города приводит к тому, что, с одной стороны, как рассказывает комбайнёр, собеседник повествователя, председатель остаётся совсем без колхозников, и у него «коровник строят чеченцы, бураки выхаживают молдаванцы», а, с другой стороны, городская культура претерпевает нежелательное воздействие маргинальных элементов. Кроме того, городских специалистов разного профиля ещё и регулярно отправляют на сельхозработы. Получается парадоксальная ситуация: вроде бы на помощь городу спешат эти людские тысячи, а город от этой помощи только лихорадит: «Вот такие пироги: из деревни, бросив свои поля и плантации, едут делать как-нибудь, на авось, неумело (капающий кран, криво врезанный дверной замок) городские дела; а из города, оставив свои порой мудрёные обязанности (анализ крови больных), едут делать тоже кое-как, на авось, неумело дела деревенские…

Прежде это свершалось в виду стихийного бедствия. Теперь стихия стала нормой?» [8; 222–223]

Однако, какую бы тревогу не вызывал у писателя процесс массового переселения сельских жителей в города в целом, к каждому отдельно взятому случаю он подходит в своём творчестве индивидуально. Убедиться в этом помогает рассказ Носова «Алюминиевое солнце», опубликованный в 1999 году в журнале «Москва». Он в позднем творчестве Евгения Ивановича занимает особое место. Дело в том, что в конце прошлого – начале нынешнего тысячелетий писатель в основном старался в художественной прозе «довысказаться» о прошлом: в частности, в «Синем пере Ватолина», «Яблочном Спасе», «Фаготе» он вновь обращается к событиям времён Великой Отечественной войны, а в рассказах «Красное, жёлтое, зелёное», «Греческий хлеб», «Сронилось колечко» описывает детство автобиографического героя. О современности же Носов в эти годы говорит, преимущественно, в публицистике: в статьях, очерках, интервью. Но в «Алюминиевом солнце» писатель всё же предпринимает попытку художественного осмысления нашей постперестроечной жизни, и помогает ему это сделать главный герой рассказа Кольша – «несколько смещённая натура», «крестьянский сын, не ставший крестьянином». Это человек не от мира сего, на какое-то время покидающий свою малую родину и не получающий от автора за это никакого осуждения.

Кольша сильно напоминает шукшинских чудиков. На хуторе, состоящем из дюжины домов, он – местный «любознатец» (слово из разряда тех, которыми так восхищался у Носова А.И. Солженицын). Он покидает малую родину по причинам нематериального характера: с малых лет Кольша грезит дальними странствиями и, устраиваясь подручным плотогона, руководствуется соображениями романтическими, а не меркантильными. Оставшись без ноги (ступню оттяпало лопнувшим буксирным тросом), Кольша возвращается в родные края и устраивается учителем географии в местную семилетку: «Школьное дело пошло душевно, вроде как снова поплыл на плоту, воскрешая в памяти извивы и повороты минувшего, а когда приобрёл фабричный протез, позволявший носить нормальную обувь и отглаженные штаны, то и вовсе воспрял духом, возомнил себя полноправным педагогом и даже женился по обоюдному согласию на милой хуторской девушке Кате» [9; 291] Слово «возомнил» в данном контексте лишено жёсткой негативной коннотации, это лёгкая авторская ирония по отношению к своему герою, не более того. Но не за тем Евгений Носов пишет этот рассказ, чтобы продемонстрировать, как благополучно на малой родине у его героя складывается жизнь.

Из школы Кольшу вскоре выгоняют, поскольку у него нет свидетельства об образовании, да ещё и отбирают лоцманские карты как документы, не подлежащие никакой огласке. Причём окончательно пресекло учительскую карьеру Кольши то обстоятельство, что он не смог в нужный момент назвать фамилию министра просвещения. В итоге герой был отправлен в «пожизненные колхозные сторожа».

Государство и общество вроде бы отторгают чудика, пытаются убедить его в том, что он – фигура ущербная, а Кольша, «томимый хронической невостребованностью, не залёг на печи, не затаился в обиде, а, напротив, открыто бурлил идеями и поисками ответов на вечные «как?» и «почему?» [9; 292] Сцена покупки шагомера, который Кольша затем приделает на свою деревянную ногу, сразу заставляет вспомнить шукшинский рассказ «Микроскоп»: Кольша к этому измерительному прибору относится с таким же трепетом, с каким Андрей Ерин относился к микроскопу, ставшему для него окном в неведомый ранее мир микробов. Шагомер – радость не только для Кольши, но и для хуторских ребятишек, которым он по заказу измеряет и то, и это расстояние, а сведения, чтоб не перепутались, заносит на свою березовую опору.

Ещё более укрепляет аналогии с рассказом Шукшина желание Кольши установить в доме перископ (изба ему вдруг напоминает всплывшую подводную лодку), которому мешают реализоваться причины не бытовые (противодействие жены Катерины), а социальные. Воплощением власти в рассказе выступает хамоватый милиционер Сенька Хибот, вкатывающийся в избу Кольши серым бочонком, «налитой, округлый, пахнущий укропом». Оказывается, чтобы смотреть в перископ, нужно особое разрешение, и неважно, что он ничего не увеличивает. Участковый предлагает Кольше разобрать прибор, и когда тот не соглашается, ломает перископ собственноручно.

У Носова – иная, ещё большая, нежели у Шукшина, степень непонимания чудика окружающими. Почти все начинания Кольши заканчиваются ничем, отчасти из-за идиотских запретов и ограничений, отчасти просто из-за людского равнодушия. К нему оказываются глухи и те, кто облечён властью, и люди, руководящих должностей не имеющие. Даже местный священник не понимает Кольшу: когда тот рисует на доме солнце, отец Федя бросает походя: «Мимо Господа печёшься». В результате конфликт человека не от мира сего с государством и обществом приобретает у Носова трагический характер: на Пасху главного героя рассказа жестоко избивает компания пьяных подростков, среди которых главный – Пашка Синяк. Его Кольша не видел на хуторе лет пять. Вот он-то явно покинул малую родину не по причинам духовного характера. По всей видимости, Синяк из числа тех, кто только пытается ухватиться за хвост коня с розовой гривой. О таких уже в рассказе «На дальней станции сойду» Носов писал: «Ведь вот кто-то из них уже сегодня, вздыбленный водкой и дикостью, будет взад-вперёд слоняться по электричке, расталкивая людей и оголтело изрыгая грязную ругань… Ведь это они подстерегут и кучей навалятся, до полусмерти запинают ногами отставшего от своих городского «шефа», приехавшего помочь с уборкой колхозной картошки. Или содеют такое, что и вовсе никакому уму непостижимо: изловят за околицей доверчивую лошадёнку и сперва загонят её так, что та под конец ткнётся мордой в дорожную пыль, а потом привяжут проволокой к дереву и обольют бензином…» [8; 218–219] И не так важно, что произведения разделяют 15 лет: преступление, совершённое в «Алюминиевом солнце» Синяком и его компанией, из того же ряда, что и действия, совершаемые бегущими из деревни молодыми людьми, о которых Носов писал в первой половине восьмидесятых.

Жестокое избиение пьяными подростками выступает в рассказе «Алюминиевое солнце» апофеозом конфликта чудика с окружающим миром. Более того – по замыслу автора Синяк и его компания должны были Кольшу убить, никаких надежд на его воскрешение Носов читателю не оставлял. Но тут инициативу проявила его литературный секретарь, Евгения Спасская. Когда она допечатала на машинке финал рассказа, то обратилась к автору с мольбой: «Евгений Иванович! Не убивай его!» Носов отказать не смог, и концовка рассказа стала такой: «На другое утро, туманное, жёсткое от ночной прохлады, Катерина нашла его в лесопосадке застрявшим в цепких кустах акаций: наверное, он потерял направление и полз вовсе не к дому, а куда-то не туда…

Руки его были в вязкой лесной грязи. Но на изодранном, кровоточащем виске ещё билась подкожная жилка…» [9; 317]

У Евгения Носова сила добра – в том числе и в его слабости. Ведь заманчиво было бы рассчитаться с подонками, совершившими преступление, – в конце-то концов, всё в руках автора. Но нет – Носов идёт по пути наибольшего сопротивления. Добро у него не может быть с кулаками, ибо если обретёт кулаки – перестанет быть добром. Отсюда те весьма специфические отношения между добром и злом, которые возникают в прозе Носова: у писателя не так уж много ситуаций, где можно указать на какого-либо конкретного носителя зла, избавившись от которого, люди станут легче дышать. Нет, персонифицировать зло – не в носовских правилах. Конечно, есть у писателя и Игнат Заваров, выступающий в «Потраве» воплощением зла и индивидуального, и социального, но это, скорее, исключение, лишь подтверждающее общую закономерность. В основном же лобовых столкновений и однозначных авторских оценок проза писателя лишена. Поэтому те герои Носова, которые пользуются авторской симпатией, не обязаны выявлять и наказывать неких ярко выраженных негодяев. Главное для них – самим не озлобиться, не впустить в свою душу ту мерзость, с которой приходится сталкиваться. Это максимум того, на что они могут быть способны. Если же дело всё-таки доходит до открытого столкновения, то носители доброй воли оказываются у Носова беззащитными перед лицом тупого насилия. Не верится автору в реальность прижизненного возмездия, и в «Алюминиевом солнце» те, кто совершил чудовищное злодеяние, никакого наказания в пределах рассказа не несут. Добро в прозе Евгения Носова не может отвечать злу его методами и обречено на внешнее поражение; но в этой неспособности разговаривать со злом на его языке и заключается истинная, духовная победа.

Ближайший друг Евгения Ивановича, Виктор Астафьев, у которого отношения с Фёдором Абрамовым были далеко не такими тёплыми, как с Носовым, в своих произведениях поступал совершенно иначе: он регулярно воздавал по заслугам всем тем, кто заслуживает наказания, работал по принципу «клин клином вышибают». Астафьеву было важно, чтобы возмездие всяким негодяям свершалось прямо на глазах у читателя, который видел: с мерзавцами можно бороться, а наказывать их просто необходимо, – в конце концов, испытанные ими потрясения, физические и духовные, им самим пойдут только на пользу. В прозе Виктора Петровича, как правило, появляется кто-нибудь, осуществляющий отмщение за невинно униженных, обиженных и оскорблённых. Можно предположить – да хотя бы основываясь на всем известном рассказе «Людочка» – что бы сделал Астафьев с подростками из «Алюминиевого солнца» и их «шефом», если бы сам разрабатывал подобный сюжет: он бы устроил им быстрое возмездие, причём, скорее всего, в роли мстителя выступало бы не государство. Виктор Петрович придумал бы что-нибудь иное.

Прекрасно иллюстрирует разницу между идейно-художественными принципами двух друзей-писателей восприятие Виктором Астафьевым рассказа Носова «Шуруп». В маленькой статье «Дыхание родной земли», написанной ещё в 1965 году, Астафьев кратко пересказывает этот носовский сюжет, в котором у парнишки, едущего домой с первой получкой и размышляющего, что подарить маме, оказавшаяся в вагоне мерзкая компания вытаскивает деньги, а потом очень эмоционально его комментирует: «Дочитываешь ~91~ рассказ со сжатыми кулаками – так бы и схватил за ворот всю эту шушеру, тряхнул бы и повыкидывал из вагона». [3; 10]

Носов же на себя функций судьи не берёт, а его герои, близкие автору, не могут вершить возмездие, не могут противиться злу насилием. И в рассказе «Алюминиевое солнце» его интересует судьба «любознатца» Кольши, а не то, что случится в дальнейшем с его потенциальными убийцами.

Получается, что говорить о некоем единообразии решения Е.И. Носовым проблемы ухода сельского жителя из родных мест не приходится. Каждый подобный случай художественно воссоздаётся Носовым во всей его неповторимости, и вариант Игната Заварова, заслуживающий резкого авторского осуждения, является в прозе писателя далеко не единственным. Рассказ «Алюминиевое солнце», в котором на первый план выходит самый «шукшинский» герой Носова, – лишнее тому доказательство.

В глобальном же масштабе процесс массового бегства крестьян в города Фёдор Абрамов и Евгений Носов воспринимали как губительный, не только для деревни, но и для общества в целом. Причём никакой прямолинейности в раскрытии этой темы нет ни у того, ни у другого. Вряд ли Твардовский полностью прав, утверждая, что Егорша вызывает читательские симпатии вопреки намерениям автора. Абрамов 14 августа 1972 так писал о нём: «Сказать, что Егорша более мастеровит, чем Михаил. У Михаила всё крепко, навеки, да некрасиво. А у Егорши, что бы ни делал – везде изящество, красота. Только работать Егорша не любил». [2; 630] Через месяц автор снова возвращается к размышлениям об этом герое: «Егорша – подросток славный, с добрым сердцем парнишка. И именно это сближает Михаила с ним. А циником, приспособленцем он стал уж потом, когда жизнь принялась дубить его девически нежную кожу…» [2; 616] Абрамов как большой художник не схематизирует, а усложняет ситуацию, но одно несомненно: его симпатии – на стороне героя, чувствующего ответственность не только за своих близких, но и за судьбу родной деревни в целом.

Источники и литература:

1. Абрамов Ф.А. Письма Е.И. Носову. // Носов Е.И. Собрание сочинений: В 5 томах. Том 5. – М.: Русский путь, 2005. – С. 274.

2. Абрамов Ф.А. Собрание сочинений: В 6 томах. Том 1. – Л.: Художественная литература, 1990. – 640 с.

3. Астафьев В.П. Дыхание родной земли.// Литературная Россия. – 1965. – 27 августа. – С. 10.

4. Некрасов В.П. Саперлипопет. // Некрасов В.П. По обе стороны океана. Записки зеваки. Саперлипопет, или Если б да кабы, да во рту росли грибы… – М.: Художественная литература, 1991. – С. 259–354.

5. Носов Е.И. Выступление на 5-м съезде писателей РСФСР.// Носов Е.И. Собрание сочинений: В 5 томах. Том 1. – М.: Русский путь, 2005. – С. 367–372. ~92~

6. Носов Е.И. Потрава. // Носов Е.И. Собрание сочинений: В 5 томах. Том 3. – М.: Русский путь, 2005. – С. 104–123.

7. Носов Е.И. Пятый день осенней выставки. // Носов Е.И. Собрание сочинений: В 5 томах. Том 3. – М.: Русский путь, 2005. – С. 144–166.

8. Носов Е.И. На дальней станции сойду. // Носов Е.И. Собрание сочинений: В 5 томах. Том 3. – М.: Русский путь, 2005. – С. 210–223.

9. Носов Е.И. Алюминиевое солнце. // Носов Е.И. Собрание сочинений: В 5 томах. Том 3. – М.: Русский путь, 2005. – С. 290–317.

10. Твардовский А.Т. Письмо Ф.А. Абрамову (29 августа 1967 года). // Твардовский А.Т. Собрание сочинений: В 6 томах. Том 6. – М.: Художественная литература, 1983. – С. 256–260.