Эссе «Рано ушедший гений» к 100-летию поэта Василия Кубанева

Автор: главный научный сотрудник Литературного музея Курской области, кандидат филологических наук, доцент кафедры литературы КГУ Романов Сергей Сергеевич.

Когда мы говорим о таких людях, которые ушли очень рано, в данном случае 21 год – это мальчишеский возраст, то можем только делать предположения, как бы развивалось их творчество в дальнейшем. То, что успел сделать Василий Кубанев (а успел он сделать очень много) наталкивает на мысль, которую сформулировал Константин Симонов. Когда он познакомился с творчеством поэта Василия Кубанева, написал: «С горечью думаешь, что смерть на 21-м году жизни утащила из литературы человека, который, будь он жив, был бы способен сделать в этой литературе больше, чем ты сам сделал, и больше, чем сделали многие другие, дожившие до своего возраста писатели».

Это письмо Константина Симонова Борису Стукалину, человеку, сделавшему очень много для сохранения творческого наследия Василия Кубанева. Это суждение сродни высказыванию Льва Толстого о Лермонтове: «Если бы этот мальчик остался жив, то не нужны были бы ни я, ни Достоевский».

В своем школьном и послешкольном возрасте Кубанёв многому учится самостоятельно. Борис Стукалин вспоминает о своей первой встрече с ним. Он пишет, что к тому времени уже был знаком с публикациями Кубанева в «Новой жизни», и ему представлялся в воображении человек, который умудрен жизненным опытом. Василий оказался совсем юным, что никак не вязалось с его печатными выступлениями. И в дальнейшем Борис Стукалин убедился, что этот человек при незначительной разнице в возрасте знает во много раз больше, чем каждый из его ровесников. А все почему? Потому что юный поэт всего в своей жизни достигал при помощи чтения, самообразования. В частности, много сил потратил на изучение немецкого и латинского языков, на французском вообще свободно читал. Мог читать Гюго, Бальзака, Беранже в подлиннике и даже пришел к выводу, что переводы Беранже очень уступают первоисточнику. Он пишет: «Спать, зная, что непрочитаны десятки тысяч книг – что может быть тупее?» Ему все время казалось, что знания нужно добирать постоянно, ежеминутно, ежесекундно.

В поэзии Василий Кубанев был не просто увлечен Маяковским с ранних лет, он оказался «ушиблен» Маяковским. Решил, что опыт Маяковского – генеральная линия развития поэзии. Опыт многих других поэтов казался Василию Кубаневу несущественным. Он, например, был очень рад встрече с курским поэтом Николаем Асеевым, но интерес возник прежде всего как к другу Маяковского и как автору поэмы «Маяковский начинается».

В стихотворении «Он прост и велик»поэт явно пытается подражать Маяковскому и пишет, что опыт некоторых других поэтов – не для него. Обратите внимание, какие фамилии он называет:

Я помню

первую встречу

с ним.

Я, малыш,

себе мир открывал

наощупь.

И брал со словесных кипящих нив

То,

что полегче,

и то,

что попроще.

Я покой охотно на игры менял,

Сердцем любя непоседливость детства.

Спокойные ямбы стесняли меня.

И некуда было от ямбов мне деться.

Томики с вывесками

«Майков» и «Фет»

Плотно смыкали свои корешки.

Скучно-красивые,

как коробки из-под конфет

Или как мертвые бумажные венки…

Как видите, это очень напоминает стремление Маяковского «бросить ямб картавый» и писать совершенно по-другому. Опыт Фета и Майкова – это то, от чего Кубанев хочет дистанцироваться.

Вот как он определяет творческий почерк Маяковского, метрическую особенность его стихов:

Размер —

могуч,

подвижен,

не строг.

И мысль —

как следы

на снегу подталом.

В этих железных

изломах строк

Пряталось то,

чего мне не хватало.

Я уже не ходил

пешком под стол,

Но, к ямбам привыкший

с начала роста,

Не знал, что можно писать

о простом

Так увесисто,

жарко и просто.

Маяковский интересен Кубаневу, разумеется, не ранний. Ему нужен тот Маяковский, агитатор-горлан-главарь, о котором Пастернак писал: «Этот Маяковский чужд мне, этот Маяковский мне непонятен».

Дарование Василия Кубанева как поэта рамками стремления к стиху, выходящему за рамки силлаботоники, к акцентному стиху, не ограничивалось. Он несколько искусственно пытался себя загонять в те рамки, которые были поэзией Маяковского и уже к тому моменту канонизированы. Но в стихотворении 1939 года «Осень» поэт пользуется тем самым ямбом, от которого пытался дистанцироваться. Возможности четырехстопного ямба, вообще, безграничны, как сформулировал русский поэт, автор около 50 книг стихов и ряда статей о классической и современной русской поэзии Александр Семенович Кушнер. И действительно, стихотворение «Осень» демонстрирует нам, что как бы не пытался поэт ломать стихотворные размеры в духе Маяковского, а все равно к классике он подсознательно возвращается.

Озноб осенний землю жжет,

Гудят багровые дубравы,

Горят их яркие обновы,

И вот уж лес, как глина, желт.

Расшибла буря гнезд венцы,

В лепешку смяв в припадке диком.

Несутся птахи с хриплым криком,

Покинув милые дворцы.

То в высоту, то с высоты

Летят с закрытыми глазами,

Ломая крылья вдруг кустами,

Ломая крыльями кусты.

А полымя взахлест летит,

Обгладывая жадно кроны.

Пылает каждый клок зеленый,

И каждый лист горит, горит…

Удивительно, но это написано совсем молодым человеком, который только что вышел из школьного возраста. Василий Кубанев признается, что любит «цветы, музыку, еще больше стихи, но детей я люблю больше, чем цветы, музыку и стихи вместе взятые. Любить детей и быть любимым ими – это большая радость». Вот стихотворение «Откровенность», причем это стихотворение сам поэт характеризует так: «В одном из очень старых своих стихотворений (это пишет человек, который умер в 21 год) я писал от имени ребенка:

Смотрят взрослые на нас с участьем,

Недоверье не стерев с лица.

Разве могут настоящей страстью

Зажигаться у детей сердца?

Милые, попробуйте измерить

Наших чувств клокочущих порыв.

Вы привыкли книжной страсти верить,

Собственное детство позабыв.

Наших дней раскат гремящ и звонок,

Наши годы вашим не чета,

В нашем возрасте любой ребенок

Взросл, как говорят, не по летам.

Тут автор высокохудожественно полемизирует с той мыслью, которую любили цитировать в советское время — что дети «не совсем еще живут, а только жить готовятся». Кубанев подчеркивает: «Я считаю, что детские переживания так же глубоки и умозаключения так же серьезны, как и у взрослых, к тому же они чисты и свежи, а потому во много раз привлекательнее и интереснее, чем переживания взрослых. Дети и любят, и страдают, и радуются». Его недолгий педагогический опыт отразился в его заметках. Он написал, что сделал для себя один вывод: «нельзя кричать на детей, как бы себя они не вели, потому, что ты крикнул, и они замолчали, их реакция – это ожидание того, когда ты в следующий раз крикнешь. Они так живут – от одного крика до следующего».

По поводу своих стихов Василий Кубанев писал: «Поэтом никогда я не буду и к стихам своим серьезно относиться не могу. Меня секут за это в каждом письме, но я упрямо повторяю: стихов я писать не буду и продолжаю писать. Не писать их я не могу».Василий вспоминает гремевших когда-то, вскоре после 1917 года, поэтов Пролеткульта — Гастева, Кириллова, пишет о том, что их стихи давно забыты, и своим стихам предрекает примерно такую же судьбу – « лет через 15-20 их забудут». К счастью, не забыли.

Василий Кубанев полагал, что он сделает в литературе что-то более значительное скорее в области прозы, нежели в поэзии. Он писал: «Мечтаю научиться писать и подарить людям несколько простых, сердечных и умных книг. Попробую это сделать лет через 15-20, когда я многое узнаю, увижу, передумаю, перечувствую, переделаю».

Интересно, что среди любимых своих авторов Василий Кубанев называет Федора Михайловича Достоевского, которому в этом 2021 году исполняется 200 лет со дня рождения. Это тем более удивительно, что официальное отношение в те годы к Достоевскому было настороженным, на Первом съезде советских писателей немало нелицеприятного было сказано о творчестве Федора Михайловича. И вот удивительно, что в этой ситуации для Василия Кубанева среди прозаиков Достоевский является едва ли не главным авторитетом. Он все время подчеркивает:«из современников в поэзии главная величина – Маяковский, в прозе – Горький, но Достоевский стоит вообще особняком», причем совершенно неизвестно, какие его произведения успел прочитать Василий Кубанев. Он пишет: «Мертвая голова Достоевского висит над моим столом. Не знаю, чей это рисунок, но сделано очень живо. Живой мертвец Федор Достоевский глядит на меня сквозь закрытые веки, и я улыбаюсь ему, когда мне очень скверно жить, я подхожу к рисунку и целую бумагу в том месте, где изображен лоб Достоевского». Может показаться странным, что человек, который пишет стихи во многом под Маяковского, настолько трепетно относится к прозе Достоевского. По его фельетонам и по тем материалам, которые опубликованы были в газете «Новая жизнь», влияние Достоевского никак не ощущается. Чтобы его обнаружить, надо читать переписку поэта с Верой Клишиной, с другими корреспондентками. Чего стоит одна история, где он рассказывает о своем знакомстве с женщиной Анной Алексеевной и с ее дочерью Светланой. Сюжет, можно сказать, прямо из Достоевского.

К Анне Алексеевне приходит некий мужчина, — Рябой, как она его называет, — и свидетелем этой встречи становится сам Василий Кубанев.

«Посреди комнаты стоял краснорожий, огромный, рябой мужчина и пинал ногами Анну Алексеевну, которая валялась на полу, обнимала его ноги и целовала их, прижимаясь к ним лицом.

— Прости! Не надо! – и называла Рябого по имени, которого я никак не могу вспомнить, что-то не то «Ванечка», не то «Сенечка».

Все это я увидел и подумал, может быть в три секунды, еще не зная, что буду делать, когда меня увидят. Но Рябой уже увидел меня и, оттолкнув Анну Алексеевну, стал застегивать воротник своей рубашки.

— Ты кто такой? – сказал он.

— Я здесь рядом живу. Вы что тут кричите? У меня мать больная, — как-то неожиданно для себя соврал я. Анна Алексеевна поднялась с полу… Я понял, что так ничего с ним сделать нельзя, и что надо пустить в ход хитрость. Сделал вид, что очень его испугался и намереваюсь удрать, рассчитывая, что когда я побегу, он погонится за мной.

Так и вышло.

Я выбежал во двор, он – за мной, я отскочил подальше от двери, он – за мной, тогда я внезапно повернул назад и скрылся в сенях, захлопнув за собой дверь и закрыв ее на щеколду…»

Далее продолжается сюжет в духе Достоевского, когда Анна Алексеевна пытается исповедоваться перед Василием:

«…все это осталось в моей душе как один из самых жутких эпизодов в моей жизни. Мне хотелось остановить ее, потому что я знал: после она будет раскаиваться в том, что говорит мне сейчас о себе, о своей душе, о своей судьбе. Но я почему-то не мог ее остановить и потом много раз проклинал себя за это. Когда она кончила, я стал говорить ей что-то, стараясь говорить как можно гуще и проще. Когда я вышел на свежий воздух, мне показалось, что я несколько месяцев пролежал в могиле…»

Это уже не просто письмо. Это проза, причем проза высокохудожественная, и проза, явно отмеченная влиянием Достоевского.

А еще, для примера, возьмем размышления Василия Кубанева о смерти. Это письмо, адресованное Вере Клишиной, датировано 6 марта 1939 г., а 6 марта 1942 г. Василий Кубанев ушел из жизни. Тут он рассуждает о том, что такое смерть, и как она к нему придет:

«Нет, наверное, мне все-таки суждено рано умереть. Смотрю на смерть с безразличием, с холодностью, с бездумностью. Было время, когда смерть была для меня разрешением всего и от всего.

Пусть естественная смерть освободит меня от меня. Пусть рассыплюсь от себя, но не по своей воле. Ладно. Это все-таки лучше, чем умирать самоубийцей. Для меня самоубийство Маяковского – не трусость, а благоразумие и неизбежность. Но как объяснить это остальным? Да и нужно ли объяснять?

Нет, я не буду самоубийцей.

Когда бы не пришла моя смерть – через полмесяца или через двадцать лет, — я всегда приму ее, как заслуженное. Не как заслуженное наказание и не как заслуженное благо. А просто как заслуженное. Как неотвратимое. Нужно ли вообще жить? Нужно, постольку, поскольку ты появился на свет. И, однако же, не жить, не появляться – высшее счастье. Выше, чем самоуничтожение жизнью».

Эти размышления автора о смерти наталкивают на мысль, что во многом на публике, в общении с другими людьми, в газете, да порой и в поэзии он был в какой-то маске. Надевал на себя маску человека, который обладает неким знанием, которое позволяет ему наставлять на путь истинный других людей, учить их не только поэзии, учить их жизни.

Таким, совершенно незащищенным человеком, для которого главное в жизни – это чтение, литература, а уже через литературу – познание жизни, Василий Кубанев предстает в своей переписке, причем кореспондентками его являются преимущественно девушки. Кроме уже названной Веры Клишиной была еще пара адресатов, которым он направлял свои отмеченные незащищенностью от жизни излияния. Здесь он предстает тем самым человеком, которым он мог быть только наедине с собой.

Как могло бы развиваться в дальнейшем творчество Кубанева?Можно лишь предположить, что он постепенно освобождался бы от влияния «маяковщины», постепенно бы находил свой, только ему присущий поэтический голос. Если жеговорить о его прозаических замыслах, — а он все время замечает, что ему хочется написать что-то большое, значительное в прозе, — то кто знает, каких бы психологических глубин была эта проза… Остается только сожалеть, что человек, который уже в юности многого достиг с помощью самообразования, прожил такую короткую жизнь. Борис Стукалин подчеркивал: «Хотя мы были почти ровесниками, но я всегда знал, что он литературу понимает значительно лучше и глубже, чем я и мои ровесники».

Василий Кубанёв — человек, который обладал огромным творческим потенциалом. Реализовать, к сожалению, он успел лишь малую его часть.