К вопросу о региональной идентичности как способе выражения авторской позиции в творчестве писателя Пимена Карпова

Вопросы развития региональной культуры сегодня приобрели особую остроту, стали предметом научных дискуссий. Именно этим объясняется, что в последнее время появилось немало исследований и в области литературы, направленных на поиск общих тенденций и закономерностей формирования региональной идентичности, на осмысление специфики ее отражения в творчестве писателей. Цель данной статьи – привлечь внимание к произведениям самобытного писателя Пимена Ивановича Карпова, проза которого явилась выпуклым образцом синергетического взаимодействия регионального фактора, таланта и гражданской ответственности.

Писательская биография Карпова началась в 1906 году, именно с этого времени его произведения стали публиковаться в петербургских газетах и журналах. Первые книги Карпова, сборник статей-памфлетов «Говор зорь» (1908), в котором автор буквально «обрушился на русскую интеллигенцию», так как, по его мнению, она была оторвана «от родной земли, родного языка, родного народа», и роман «Пламень» (1913) о сектантах-пламенниках, пытавшихся найти путь к Светлому Граду, вызвали общественный резонанс и получили самые противоречивые оценки современников. Позже, в 20-е гг., изданы книги рассказов «Трубный голос» и «Погоня за радостью» (1920), поэтические сборники «Звездь» и «Русский ковчег» (1922), пьесы «Богобес» и «Три зари» (1922). В дальнейшем имя Карпова было предано забвению: в течение почти четверти века он не имел возможности опубликовать ни одной строки. Последние годы писатель жил в Москве почти затворнически. Единственным делом оставались литературные занятия, хотя «писал в стол». Единственной радостью – поездки на малую родину, в с. Турка Рыльского района Курской области.

Для творчества Карпова, развивавшегося в русле традиций новокрестьянского направления, было характерно обращение к фольклорным сюжетам и языческим образам, использование религиозной символики и христианских мотивов. Кроме того, произведения писателя отличало пристальное внимание к реалиям крестьянского бытия, конкретно-социальное изображение действительности. По-другому, видимо, и быть не могло, так как Карпов с рождения впитал в себя атмосферу народной жизни. Он, выросший в старообрядческой семье «безземельного крестьянина», знавший не понаслышке о бедах и радостях людей труда, ощущал свою физическую и духовную слитность с землей – основой крестьянского мира. Не случайно в одном из писем В.Я. Брюсову он называет себя «сыном деревни, несущим всю тяготу народной жизни, которому дорога душа русского народа, его духовое достояние»[1]. То есть Карпов, принимая ценности, нормы, социальные представления, данные ему средой, осмысляет значение своей принадлежности к ней. Но, как отмечал Л. Фрайдман, проявление идентичности – это «не только чувство того, кто мы есть, но и линза, сквозь которую мы смотрим на мир»[2]. И в творчестве Карпова такое понимание находит воплощение в полной мере. Действие большинства произведений писателя происходит на его родине в Рыльском уезде Курской губернии, родное пространство становится центральным образом. Главные герои – крестьяне, или, как их называет автор, – «селяки». Карпов не только осознает себя одним из них, но и смотрит на мир их глазами, воспринимая все происходящее «с крестьянским уклоном»: будь то события 1914 года или гражданской войны, революционного переворота или «военного коммунизма».

Так, например, в рассказе «Поджигатель», показывая жизнь российской глубинки в Первую мировую войну, он видит (взгляд с позиции крестьянина) и осознает страшную беду, свалившуюся на деревню: «нет слез – они все выплаканы; нет света – душа моя ослепла от страданий. Нет голоса – я говорю шепотом. Кормильцы и работники ушли сражаться»[3]. Уход крестьянина на фронт – не только потеря кормильца для семьи, что само по себе уже трагедия. Это к тому же потеря хлебороба – первый шаг на пути, ведущему к гибели деревни. Для аграрных губерний России, в том числе для Курской, – один из самых больных и, к сожалению, неразрешимых вопросов. Как свидетельствуют исторические документы, «в годы войны в Курской губернии недостаток рабочих рук, тягловой силы <…> привели к снижению урожаев, сокращению посевных площадей» [4]. Эти необратимые явления, бедственное положение деревни болью отозвались в строках писателя.

Необходимо сказать, что в изображении действительности Карпов совмещает социальное и мифологическое. Такая особенность, в целом характерная для творчества писателей-новокрестьян, ярко проявилась в романе «Пламень». Например, в романе присутствуют натуралистические описания жизни и быта хлеборобов из села с символическим названием «Знаменское»: «низкие черетняные хибарки с ободранными стропилами и поломанными латами хилились от ветра, словно сорочьи гнезда»; «глинистое заброшенное поле под Троицу мужики бороздили тупыми прыгающими сохами, плугами. А молодухи рассевали лен»; «молодые кузнецы месили раскаленное железо молотками»; «жили знаменские мужики ни шатко, ни валко: маялись… Да и то сказать, работать-то было нечего и не на чем. Только тем знаменцы и жили, что сплавляли лес, ловили рыбу да из года в год ждали земли. Не отчаивались. Хлеба вечно не хватало….. Бражничали»[5]. В описываемых подробностях, «мелочах жизни», на первый взгляд, замкнутого и ограниченного мира, открывается полнота, которую можно понять как раз с помощью перечисления деталей.

И в то же время есть в романе мифологические и символические образы: Тьма, Свет, Солнце Града, корабль, заря, Заряница, невеста и другие. Красной нитью «проходит мысль об осуществлении заветной мечты крестьян о земле»[6], в их «душе <….> чистая цвела радость и небывалым нетленным светом горело незаходящее солнце» грядущего Светлого Града. Они ищут лучшей доли, стремятся к новому миру: «Сквозь тьму и провалы, в свете звезд – солнц, к чертогу замирного огня – вперед <….> Там впереди – Пламенный Град! Радость!»[7]

В рассказах, вошедших в сборник «Трубный голос», отражены не только реалии «смутного» послереволюционного времени, но и народное сознание, изломы человеческих судеб, сформированные определенными общественно-историческими условиями, существовавшими на территории Курщины. Карповские герои еще верят в то, что «земля теперь, кажись, наша», а «перед деревенскими юношами открывались новые миры, неведомая дотоле жизнь, полная борьбы, риска» и что «революция – это радость, земля и воля». Но реальность уже предстает зловещей, не сбываются мечты «селяков»: бунтует деревня из-за того, что отбирают у нее последний хлеб, не поедет на учебу Маруся-огонек, не будет счастья Зинке, так искренне радовавшейся, что «нигде в мире нет такой республики – трудовой. Только у нас, в России», но так и не увидевшей улучшения жизни. Да и у самого автора уже не было иллюзий относительно «светлого будущего»: он показывает сложные перипетии взаимоотношений людей в то время, когда власть на селе переходила из рук в руки, передает сумятицу деревенской жизни. Смысл жизни хлеборобов – остаться на земле, сохранить ее, работать на ней. Но вот дадут ли? На этот вопрос в рассказах нет ответа.

Произведения Карпова выросли на курской земле, щедро насытившей их бескрайними полями и степными просторами, заповедными лесами и заливными лугами, то есть, ландшафтные особенности края стали еще одним источником формирования региональной идентичности писателя. Значимость картин природы в его текстах заключается не только в многообразии их эмоциональной окраски, но и в том, что они оказались способными выразить достаточно целостно мировосприятие его героев. Писатель был убежден, что «раздумное, если можно так выразить, символическое созерцание природы и своеобразная певучесть – такова именно простая душа народа нашего – вечно поклоняющаяся величию природы и горящая внутренним светом»[8].

В жизнь карповских крестьян органично входят «золотые откосы» и «полуночные зори», «желтые, опадающие яблоневые сады» и «древние дикие поля, «обомшелые холмы» и «сонно разливающийся океан ржи». «Росистые сады» «занесены яблоневым цветом», в них царит «зеленый простор», распускаются «лазоревые цветы и «роз жемчуга», но сквозь детали земной природы просматривается символическая красота метафизического пейзажа, как, например, картина сада в романе «Пламень»: «Осенняя лунная ночь несла земле свежесть. Грустным обдавала шумом желтый, опадающий яблоневый сад. Шелест осеннего сада отдавался в сердце Крутогорова. Вещие будил зовы и думы. Но не было слов, ибо все было святыня <…>, и огненная заря говорила таинственными, ей одной ведомыми голосами»[9]. Образы природы (сад, лес, поле, степь), входящие в систему главных ценностей, которым писатель сохранял верность всегда, очеловечены: «молился лес и вздыхал о любви» или «шумит мрачно и сердито будто готовит погибель», степь «грезит сизыми зорями, дымится, как благовонное кадило, и манит в лазоревую мглу, за озера, за леса, за горы, и цветет душистыми росными цветами», «бредит ночным лунным светом сад». Светлые картины природы перемежаются с народными хороводами, которые, радуясь «животворящему» солнцу, «в плавной крутясь пляске, под шелох[10] диких межевых цветов, пели вечеровые песни», «мужики, бабы, девушки в яркобурунных хороводах вихрились по травам»; с пением песен, которые «будто серебром рассыпались», в них «боль, огонь, молитва или радость светлая». В то же время Карпов с сожалением отмечает, что мужик порой «не в силах заметить красоту всего этого – и не потому, что он делается бесчувствен и груб <…>, а потому, что ему не до солнца и радости, когда босые ноги его устают от бесконечного хождения за плугом, когда пыль застилает ему пересохшее горло, когда он не знает отдыха <…> и не имеет иной пищи, кроме черствого хлеба и сырой воды»[11]. Основой такого понимания послужили знание деревенского уклада во всем его многообразии, а также, по словам самого писателя, «искренность и беззаветная любовь к народу»[12].

В свое время А. Блок, будучи одним из первых читателей и критиков романа «Пламень», проницательно оценил его: «Так из «Пламени» нам придется, рады мы или не рады, запомнить кое-что о России»[13]. «Кое-что» – и есть те основы народной жизни и народного сознания, узнать которые сделалось возможным благодаря погружению в мир селяков-хлеборобов из курского села российской глубинки, ставшего как будто абсолютной малой величиной в большом пространстве, но именно через его призму познается целостность картины крестьянского миропорядка в произведениях Пимена Карпова и его собственная к нему причастность.

[1] Карпов П.И. Письма к В.Я. Брюсову. Научно-исследовательский отдел Российской Государственной Библиотеки (НИОР РГБ). Ф. 386. К.89.Ед. хр. 19.

[2] Friedman L. The Horizontal Society. London, 1999. С. 3.

[3] Карпов П.И. Поджигатель // Пряник осиротевшим детям. Петроград, 1916. С.78.

[4] Коровин В.В. Архивные документы о социальной ситуации курской губернии в период Первой мировой войны // Вестник архивиста. М., 2014. № 1. С. 68.

[5] Карпов П.И. Пламень. М., 1991. С.66.

[6] Куняев С. С Комментарии // Пимен Карпов. Забытая книга. М, 1991. С. 354.

[7] Карпов П.И Пламень. С. 126.

[8] Карпов П.И. Письма к В.Я. Брюсову. Научно-исследовательский отдел Российской Государственной Библиотеки (НИОР РГБ). Ф. 386. К.89.Ед. хр. 19.

[9] Пламень. М., 1991. С.46.

[10] Так в тексте, диалектное слово.

[11] Карпов П.И. Говор зорь. Собрание сочинений в двух томах. С. 477.

[12] Карпов П.И. С. 463.

[13] Блок А.А. Пламень // Пимен Карпов. Собрание сочинений в двух томах. Курск, 2011. Т. 1. С. 410.

Автор — научный сотрудник Литературного музея Ирина Петровна Михайлова.

Похожие записи